Неточные совпадения
Коли
терпеть, так матери,
Я перед
Богом грешница,
А не дитя мое!
— Если поискать, то найдутся другие. Но дело в том, что искусство не
терпит спора и рассуждений. А при картине Иванова для верующего и для неверующего является вопрос:
Бог это или не
Бог? и разрушает единство впечатления.
Все сердце изорвалось! Не могу я больше
терпеть! Матушка! Тихон! Грешна я перед
Богом и перед вами! Не я ли клялась тебе, что не взгляну ни на кого без тебя! Помнишь, помнишь! А знаешь ли, что я, беспутная, без тебя делала? В первую же ночь я ушла из дому…
— Да, конечно. Она даже ревнует меня к моим грекам и римлянам. Она их
терпеть не может, а живых людей любит! — добродушно смеясь, заключил Козлов. — Эти женщины, право, одни и те же во все времена, — продолжал он. — Вон у римских матрон, даже у жен кесарей, консулов патрициев — всегда хвост целый… Мне —
Бог с ней: мне не до нее, это домашнее дело! У меня есть занятие. Заботлива, верна — и я иногда, признаюсь, — шепотом прибавил он, — изменяю ей, забываю, есть ли она в доме, нет ли…
— У вас какая-то сочиненная и придуманная любовь… как в романах… с надеждой на бесконечность… словом — бессрочная! Но честно ли то, что вы требуете от меня, Вера? Положим, я бы не назначал любви срока, скача и играя, как Викентьев, подал бы вам руку «навсегда»: чего же хотите вы еще? Чтоб «
Бог благословил союз», говорите вы, то есть чтоб пойти в церковь — да против убеждения — дать публично исполнить над собой обряд… А я не верю ему и
терпеть не могу попов: логично ли, честно ли я поступлю!..
— Друг, друг, в унижении, в унижении и теперь. Страшно много человеку на земле
терпеть, страшно много ему бед! Не думай, что я всего только хам в офицерском чине, который пьет коньяк и развратничает. Я, брат, почти только об этом и думаю, об этом униженном человеке, если только не вру. Дай
Бог мне теперь не врать и себя не хвалить. Потому мыслю об этом человеке, что я сам такой человек.
— Я, признаюсь,
терпеть не могу вступать во все эти препирания, — отрезал он, — можно ведь и не веруя в
Бога любить человечество, как вы думаете? Вольтер же не веровал в
Бога, а любил человечество? («Опять, опять!» — подумал он про себя.)
— В лесу есть белые березы, высокие сосны и ели, есть тоже и малая мозжуха.
Бог всех их
терпит и не велит мозжухе быть сосной. Так вот и мы меж собой, как лес. Будьте вы белыми березами, мы останемся мозжухой, мы вам не мешаем, за царя молимся, подать платим и рекрутов ставим, а святыне своей изменить не хотим. [Подобный ответ (если Курбановский его не выдумал) был некогда сказан крестьянами в Германии, которых хотели обращать в католицизм. (Прим. А. И. Герцена.)]
Видно, уже ей
Бог определил за грехи
терпеть такое посрамление!
— Ведь я — святой человек, Илья Фирсыч, святой по терпению… Господи, чего только я не
терплю? Нет, кажется, такой глупости, которую не приходилось бы проделывать. И, ей-богу, не для себя хлопочу, а для других…
— Ты у меня поговори, Галактион!.. Вот сынка
бог послал!.. Я о нем же забочусь, а у него пароходы на уме. Вот тебе и пароход!.. Сам виноват, сам довел меня. Ох, согрешил я с вами: один умнее отца захотел быть и другой туда же… Нет, шабаш! Будет веревки-то из меня вить… Я и тебя, Емельян, женю по пути. За один раз терпеть-то от вас. Для кого я хлопочу-то, галманы вы этакие? Вот на старости лет в новое дело впутываюсь, петлю себе на шею надеваю, а вы…
— Не сильнее, а старше! Кроме того, — муж! За меня с него
бог спросит, а мне заказано
терпеть…
На вопрос, как им живется, поселенец и его сожительница обыкновенно отвечают: «Хорошо живем». А некоторые каторжные женщины говорили мне, что дома в России от мужей своих они
терпели только озорства, побои да попреки куском хлеба, а здесь, на каторге, они впервые увидели свет. «Слава
богу, живу теперь с хорошим человеком, он меня жалеет». Ссыльные жалеют своих сожительниц и дорожат ими.
— Ну, дурак какой-нибудь и он, и его подвиги! — решила генеральша. — Да и ты, матушка, завралась, целая лекция; даже не годится, по-моему, с твоей стороны. Во всяком случае непозволительно. Какие стихи? Прочти, верно, знаешь! Я непременно хочу знать эти стихи. Всю жизнь
терпеть не могла стихов, точно предчувствовала. Ради
бога, князь, потерпи, нам с тобой, видно, вместе
терпеть приходится, — обратилась она к князю Льву Николаевичу. Она была очень раздосадована.
— Ничего, касатик… Пока
Бог грехам
терпит. Феня, ты уж тут собери чайку, а я в той избе управляться пойду.
— Молчи, беспутная!.. на
бога подымаешься: приняла грех, так надо
терпеть.
— Да уж такое… Все науки произошел, а тут и догадаться не можешь?.. Приехал ты к нам, Иван Петрович, незнаемо откуда и, может, совсем хороший человек, — тебе же лучше. А вот напрасно разговорами-то своими девушку смущаешь. Девичье дело, как невитое сено… Ты вот поговоришь-поговоришь, сел в повозку, да и был таков, поминай как звали, а нам-то здесь век вековать. Незавидно живем, а не плачем, пока
бог грехам
терпит…
— Ох, не ладно вы, родимые мои, выговариваете, — ласково пеняла Таисья, покачивая головой. — Нашли кому позавидовать… Только-только
бог грехам нашим
терпит!
Право, я вот теперь смотритель, и, слава
богу, двадцать пятый год, и пенсийка уж недалеко: всяких людей видал, и всяких
терпел, и со всеми сживался, ни одного учителя во всю службу не представил ни к перемещению, ни к отставке, а воображаю себе, будь у меня в числе наставников твой брат, непременно должен бы искать случая от него освободиться.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница,
терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится
богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
На целый губернский город выищется не более двух — трех сносно честных людей, за которых, вероятно,
бог и
терпит сей град на земле, но которых, тем не менее, все-таки со временем съедят и выживут.
Священник слушал его, потупив голову. Полковник тоже сидел, нахмурившись: он всегда
терпеть не мог, когда Александр Иванович начинал говорить в этом тоне. «Вот за это-то
бог и не дает ему счастия в жизни: генерал — а сидит в деревне и пьет!» — думал он в настоящую минуту про себя.
— Ну, вот уж ты сейчас: «что, что такое?», точно и
бог знает что случилось. Ты, брат Ваня, ни дать ни взять, моя Александра Семеновна, и вообще все это несносное бабье…
Терпеть не могу бабья!.. Ворона каркнет — сейчас и «что, что такое?»
— Нашла кого ревновать, — презрительно замечала m-lle Эмма. — Да я на такого прощелыгу и смотреть-то не стала бы…
Терпеть не могу мужчин, которые заняты собой и воображают
бог знает что. «Красавец!», «Восторг!», «Очаровал!». Тьфу! А Братковский таращит глаза и важничает. Ему и шевелиться-то лень, лупоглазому… Теленок теленком… Вот уж на твоем месте никогда и не взглянула бы!
А я пошутил: «Как назначат в лесу воеводой лису, пера будет много, а птицы — нет!» Он покосился на меня, заговорил насчет того, что, мол,
терпеть надо народу и
богу молиться, чтобы он силу дал для терпенья.
А вот вы, молодые люди, поди-ка, чай, думаете, что нынче лучше, народ, дескать, меньше
терпит, справедливости больше, чиновники
бога знать стали.
Он живет изо дня в день; ничего не провидит, и только практика может вызвать его из оцепенения. Когда наступит время для практических применений, когда к нему принесут окладной лист, или сын его, с заплаканными глазами, прибежит из школы — только тогда он вспомнит, что нечто читал, да не догадался подумать. Но и тут его успокоит соображение: зачем думать? все равно плетью обуха не перешибешь! — "Ступай, Петя, в школу —
терпи!""Готовь, жена, деньги! Новый налог
бог послал!"
Терпите, мол, дедушка;
терпели же вы до пятидесяти лет, что всем женщинам были противны, — потерпите же и до смерти: тем угоднее вы господу
богу будете…
Воротились мы в домы и долго ждали, не передумает ли царь, не вернется ли? Проходит неделя, получает высокопреосвященный грамоту; пишет государь, что я-де от великой жалости сердца, не хотя ваших изменных дел
терпеть, оставляю мои государства и еду-де куда
бог укажет путь мне! Как пронеслася эта весть, зачался вопль на Москве: «Бросил нас батюшка-царь! Кто теперь будет над нами государить!»
— Я, маменька, не сержусь, я только по справедливости сужу… что правда, то правда —
терпеть не могу лжи! с правдой родился, с правдой жил, с правдой и умру! Правду и
Бог любит, да и нам велит любить. Вот хоть бы про Погорелку; всегда скажу, много, ах, как много денег вы извели на устройство ее.
—
Терпел земную жизнь Христос, господь
бог наш, и нам повелел
терпеть.
— Ты одно помни: нет худа без добра, а и добро без худа — чудо! Господь наш русский он добрый
бог, всё
терпит. Он видит: наш-то брат не столь зол, сколько глуп. Эх, сынок! Чтобы человека осудить, надо с год подумать. А мы, согрешив по-человечьи, судим друг друга по-звериному: сразу хап за горло и чтобы душа вон!
Терпи, покорствуй, не противься злому, на земле не укрепляйся, ибо царствие божие не от мира сего,
бог, дескать, не в силе, коя тебя ломит, а в правде, — что же это такое — правда, между тем?
— Ох, Дмитрий Никанорович, не дай вам
Бог испытать то, что я теперь испытываю… Но вы обещаетесь мне беречь ее, любить ее… Нужды вы
терпеть не будете, пока я жива!
Он говорил также наедине Софье Николавне: «Дорогая невестушка, всем тебя
бог не обидел, одно скажу тебе: не давай воли своему горячему сердцу; муж у тебя добрый и честный человек; нрав у него тихий, и ты от него никогда
терпеть не будешь никакой обиды; не обижай же его сама.
— Вот, матушка, вдовье положенье; ото всего
терплю, от последнего мальчишки. Что сделаешь — дело женское; если б был покойник жив, что бы я сделала с эдаким негодяем… себя бы не узнал… Горькая участь, не суди вам
бог испытать ее!
— Смотри, Дмитрич! — сказал он. — Крепись…
Терпи!.. Стерпится — слюбится! Ты постоишь за правду, а тезка-то, вон там, и заговорит. «Ай да сынок! утешил мою душеньку!..» Прощай покамест!.. Митя будет молиться
богу, молись и ты!.. Он не в нас: хоть и высоко а все слышит!.. А у Троицы-то, Дмитрич! у Троицы… раздолье, есть где помолиться!.. Не забудь!.. — Сказав сии слова, он выбежал вон из комнаты.
— Должны! Так говорят и старшие, только вряд ли когда запорожский казак будет братом поляку. Нечего сказать, и мы кутили порядком в Чернигове: все божье, да наше! Но жгли ли мы храмы господни? ругались ли верою православною? А эти окаянные ляхи для забавы стреляют в святые иконы! Как
бог еще
терпит!
Тихон, видите, наслышан от кого-то, что он «тоже мужчина» и потому должен в семье иметь известную долю власти и значения; поэтому он себя ставит гораздо выше жены и, полагая, что ей уж так и
бог судил
терпеть и смиряться, — на свое положение под началом у матери смотрит как на горькое и унизительное.
—
Терпи, знай!
Бог зачтёт!.. Кроме его — никого!
Параша. Слышал ты, слышал? Даром я, что ль, перед тобой сердце-то из груди вынимала? Больно ведь мне это, больно! Не болтаю я пустяков! Какой ты человек? Дрянной ты, что ли? Что слово, что дело — у меня все одно. Ты меня водишь, ты меня водишь, — а мне смерть видимая. Мука нестерпимая, часу мне
терпеть больше нельзя, а ты мне: «Когда
бог даст; да в Москву съездить, да долги получить»! Или ты мне не веришь, или ты дрянь такая на свет родился, что глядеть-то на тебя не стоит, не токмо что любить.
Бог требует от нас терпения, великодушия, самопожертвования, а я вот отказываюсь
терпеть и хочу устроить жизнь на свой лад.
Гавриловна. Пока
бог грехам
терпит.
—
Терпеть!..
Бог терпенье любит!.. — отвечал Елпидифор Мартыныч наставническим тоном.
— Партизан!.. партизан!.. Посмотрел бы я этого партизана перед ротою — чай, не знает, как взвод завести!
Терпеть не могу этих удальцов! То ли дело наш брат фрунтовой: без команды вперед не суйся, а стой себе как вкопанный и умирай, не сходя с места. Вот это служба! А то подкрадутся да подползут, как воры… Удалось — хорошо! не удалось — подавай
бог ноги!.. Провал бы взял этих партизанов! Мне и кабардинцы на кавказской линии надоели!
—
Бог грехам
терпит, Савельич! Живем понемногу.
— Нет, ты, касатка, этого не говори. Это грех перед
богом даже. Дети — божье благословение. Дети есть — значить божье благословение над тобой есть, — рассказывала Домна, передвигая в печи горшки. — Опять муж, — продолжала она. — Теперь как муж ни люби жену, а как родит она ему детку, так вдвое та любовь у него к жене вырастает. Вот хоть бы тот же Савелий: ведь уж какую нужду
терпят, а как родится у него дитя, уж он и радости своей не сложит. То любит бабу, а то так и припадает к ней, так за нею и гибнет.
Сосипатра. Да, это скверно, я
терпеть не могу; мне просто стыдно становится. Я очень понимаю, что вам должно быть скучно слушать эти их излияния, но ведь от этого легко избавиться. Махнуть рукой и уехать. Рад, мол, твоей радости, и
бог с тобой, матушка! Блаженствуй!
— Они тут внушают мне и людям, будто я мудрый; это, конечно, ради выгоды обители, для приманки людей. А для меня — это должность трудная. Это, брат, строгое дело! Чем утешать-то?
Терпите, говорю. А — вижу:
терпеть надоело всем. Надейтесь, говорю. А на что надеяться?
Богом не утешаются. Тут ходит пекарь…
Но ничего не находил царь в обрядах языческих, кроме пьянства, ночных оргий, блуда, кровосмешения и противоестественных страстей, и в догматах их видел суесловие и обман. Но никому из подданных не воспрещал приношение жертв любимому
богу и даже сам построил на Масличной горе капище Хамосу, мерзости моавитской, по просьбе прекрасной, задумчивой Эллаан — моавитянки, бывшей тогда возлюбленной женою царя. Одного лишь не
терпел Соломон и преследовал смертью — жертвоприношение детей.